Мы встречаемся в воскресенье – в час дня, а вечером Александр Юрьевич будет играть одного из самых несвободных мужчин в русской литературе – подполковника, командира Вершинина. Подходит ко мне – высокий, стройный. Спрашивает: «Как вас зовут?». Смотрит в глаза. Два с половиной часа беседы не отводит своих глаз в сторону ни на минуту. Среди актерской братии далеко не все взгляд не прячут. Домогаров не прячет. Он доверчив и открыт. Оставляет одну в гримерке, вместе со своими вещами, чтобы сходить купить воды в буфете. И такое бывает не часто с людьми знаменитыми. Вернувшись с двумя пластиковыми бутылками, садится сначала у столика с зеркалом, над которым табличка с печатными буквами «Курить запрещено», а на гвоздике черная маска как у Зорро. Артист, конечно, не курит – даже не пытается. Он пьет из горлышко пластиковой бутылки минеральную воду и на мое предложение: «Поговорить о пьесе «Вишневый сад» искренне отвечает: «Давайте, попробуем, правда, пока я многого не понимаю».
В элегантном мужчине с красивыми чертами лица – действительно, красивыми чертами лица, лично я Гаева не вижу. Не то, чтобы Гаев был некрасивым, но влюбиться в него без памяти невозможно. Харизмы нет. Слишком мягкотелый и рыхлый. А чтобы не влюбиться в Александра Домогарова, необходимо взяться за голову причем обеими руками. Домогаров – человек декаданса – утонченный, умный, сложный, безусловно, артистичный и, конечно, загадочный. Рискну предположить, что никто лучше его не сыграл бы Дориана Грея.
- Александр, рискну предположить, что новый спектакль по Чехову «Вишневый сад» не стоил вам большего труда. Наверняка вы понимаете Андрея Кончаловского с полуслова?
- Если честно, Вершинин дался мне очень тяжело, а на данный момент роль Гаева – самая сложная в моей жизни, как и пьеса Антона Павловича «Вишневый сад» самая трудная для понимания.
- Почему трудная пьеса? Ее столько раз ставили во всем мире.
- Антон Павлович был тяжело болен, когда писал «Вишневый сад». В письмах к Ольге Книппер-Чеховой он писал: «Пишу тяжело, по две строчки в день». Хотя всех уверял, что «Вишневый сад» - комедия.
- А вас уверил, что комедия?
- Меня пока не уверил. Хотя мысль написать «Вишневый сад» как комедию мне понятна. У Чехова есть письмо с записью, которое принес на репетицию Андрей Сергеевич: «В доме только трое: я, пианино и журавль, и все молчат» - такое было состояние Чехова, когда он сочинял якобы комедию «Вишневый сад». Известно, что Антон Павлович имел неприятный разговор с Московским Художественным театром после премьеры «Вишневого сада», за то, что «они не поняли его идеи, и не надо в спектакле, чтобы были слезы». Допускаю, что умирать, чтобы все плакали, Чехов не хотел. Ему хотелось уйти так, словно он вышел…
- Как вы думаете, Чехов боялся смерти?
- За дословность не ручаюсь, но смысл реальной истории такой: когда Чехов приехал за границу и пошел к врачу на прием, то врач сказал ему: «Вы, может быть, хороший писатель, но очень плохой врач». Совершать столь дальнее путешествие при таком состоянии здоровья, какое было у Чехова, по мнению западного врача, было опасно. А может, Чехов торопил смерть, понимая, что она неизбежна? Он был врач и знал, что выздоровления не последует. В Ялте-то было хорошо, очень даже хорошо, и зачем он поехал за границу? И вся пьеса «Вишневый сад» странная. Безусловно, в ней есть юмор – много юмора, и герой Гаева – смешной, и монолог со шкафом, возможно, очень смешной?
- Гаев – философствующий романтик. Хотя дело в не в шкафе, а в том, что сестра моего героя гибнет, а как помочь ей он не знает. Да, и не умеет. И вообще он – дитя. Большое взрослое дитя, которое ничего не понимает вообще. Его метод рассуждения такой: «Что значит на участки? Как на участки? В энциклопедии о нашем Вишневом саде говорится, а вы предлагаете на участки». Кстати, знаете сколько земли было в имении Раневской? Я нашел в эссе журналиста Минкина: «1100 гектаров земли», и это колоссальное количество. А у Гаева дилемма: «Что делать?».
- Есть ли между Гаевым и вами общие черты? Или Андрей Кончаловский дал вам роль на сопротивление?
- Буду откровенным, я пытался отказался от роли Гаева, как только Андрей Сергеевич произнес фамилию персонажа. Точнее, не отказался – не посмел бы, а сказал: «Я не смогу его сыграть, потому что, как мне кажется, мое «Это - я купил». Возможно, я обманываюсь?! Но вот уже более года Кончаловский убеждает меня в том, что я – и есть Гаев. Он считает, что Гаев – большой ребенок, который тут же умрет, как только придут красноармейцы, умрет или от инфаркта или от страха. Не могу представить себя на его месте в эту секунду. Хотя работать над ролью очень интересно. Но надо себя ломать, а это так тяжело. Мне, Александру Домогарову, так хочется купить Вишневый сад. Думаю: «Вот бы мне сейчас топорик, и я бы вырубил этот Вишневый сад». О том, что мне сложно, я неоднократно говорил Андрею Сергеевичу.
- И что он вам отвечал?
- «Саша, у тебя на лбу другое написано, крупными буквами, и как ты ни скрывай, оно выжжено». Я не могу не верить Андрею Сергеевичу. К тому же удались два его спектакля, в которых я участвую: «Дядя Ваня» и «Три сестры». Но при этом во мне живет и человек, который заявляет: «Я куплю, куплю, куплю, куплю».
- Может, Андрей Сергеевич открывал вашу истинную сущность, увидев в вас черты беспечного, ранимого, интеллигентного, доброго Гаева? Может, все мы заблуждаемся?
- Все допускаю. Но мне очень сложно. Недавно Кончаловский вновь устроил читку… Когда просто читаешь слова – ощущение жуткое. Вроде в тексте простые слова, – ребусов и символов нет, но как это играть, как их произносить?
- Нет ли в Гаеве черт самого Чехова? Не секрет, что Антон Павлович наделял определенных героев своими качествами, особенно не самыми лучшими?
- Скорее всего, есть. Это общее все в той же фразе «В доме только трое: я, пианино и журавль, и все молчат». Замечу, что согласно записям Чехова журавль вскоре сдох, а следовательно, в доме остался только Чехов и пианино. У Чехова жизнь подходила к логическому завершению, и у Гаева к финалу, и он это чувствует. А в середине спектакля его фраза: «Во вторник поеду, еще раз поговорю». А внутри: «Не надо никуда ехать».
В ПОЛТИННИК НАЧИНАТЬ НОВУЮ ЖИЗНЬ СЛОЖНО
- Ваш герой Вершинин в спектакле «Три сестры» говорит: «Счастья нет, не должно быть и не будет для нас». А вы как думаете?
- Надо понять – что есть счастье для тебя? У кого-то счастье, что он живой, дышит, проживает еще день. А для человека, который управляет миром, наверняка, другое счастье? Мое счастье, наверное, есть. Но для этого надо совершать поступки. Может, надо дать всего один концерт?
- Что задумали?
- Довольно скоро об этом узнаете.
- Не люблю долго сидеть на одном стуле. Так у меня было в Театре Российской армии, где я ровно сидел на третьем этаже, где народные артисты СССР, и это было очень удобно. Но мне этого стало мало, и я пришел в Театр Моссовета, в спектакль на Малой сцене «Мой бедный Марат», где началась новая жизнь.
- Любите начинать все сначала?
- В полтинник начинать новую жизнь сложно, но новых впечатлений, конечно, хочется. Правда, уже одолевают сомнения: «А нужно ли, смогу ли?»
- Почему вы говорите о возрасте? Как ощущаете себя сегодня?
- Когда в хорошем настроении, все хорошо. А иногда очень даже чувствуется. И родителей давно нет, и поговорить не с кем, и один жить привык, и, говоря словами моего героя Астрова в «Дяде Ване», «все как-то притупилось».
- Тяготит одиночество?
- Не страдаю от того, что один. Скорее, наоборот – ловлю чувство собственного умиротворения. Не могу сказать, что оно ежедневное или ежеминутное это чувство… Все равно ты несвободен – все равно вынужден общаться – ведь не один в лодке среди океана? Но то, что ты живешь по тем меркам и условиям, которые сам создал, и никто за тебя ничего не решает, а ты решаешь сам, и доля ответственности, которая лежит на тебе распространяется на все, и это радует. Поскольку ты сам выбираешь себе делать, то живешь по другим законам. Жизнь в одиночестве – другая жизнь. Такая жизнь и воспитывает, и разрушает. Люди не могут понять, что как можно одному уехать на две недели, и ни с кем не общаться. А я замечательно провел две недели в абсолютном одиночестве.
- Вы стремились к свободе, но выбрали самую несвободную профессию — артиста?
- Я выбрал самую свободную профессию. Актер предоставлен сам себе, потому что «работает собой, своим нутром». Мне кажется, что единственная несвобода в этой профессии – ранний подъем (смеется). Мечтал выбрать профессию, чтобы просыпаться поздно. Нередко приходится просыпаться в пять утра, потому что машина на съемку приезжает в 6-7 утра. Несвобода, это когда от звонка до звонка, и за это время надо сделать 33 гайки, и каждый день одно и то же. А когда за 30 лет существования в профессии успеваешь прожить 333 жизни, - это свобода, И в каждой жизни находишь то, что в своей личной жизни никогда не найдешь, и всякий раз удивляешься: «Вот, оно как бывает!». Все равно в каждого персонажа ты вкладываешь самого себя, все равно несешь свое «я». То есть получается, не теряя себя, можно прожить много-много жизней. И роли разные. И все энергетически насыщенные. И с каждой ролью отдаешь себя целиком, не оставляя ничего на запас. Не понимаю, зачем сидеть в театре и разгадывать ребусы? Ребусы можно разгадывать дома или на даче, но зачем для этого в театр ходить? А в театре я хочу, чтобы меня дергало, разрывало, волновало. Я – за театр энергетический, за отдачу, за переживания и сопереживания. Играть с «холодным носом» не умею.
БУНТАРЬ СРЕДНЕГО ПОШИБА
- Почему говорят, что актер – зависимая профессия?
- Целиком и полностью зависимых артистов от устава, порядка, подчинения правилам, скажем так, процентов 50. Но и бунтарей хватает. Правда, бунтари долго не живут. Другое дело, что артист без режиссера и хорошей драматургии не может реализоваться полностью.
- Считаете себя бунтарем?
- Разве только «среднего пошиба».
- А что вам мешает устроить бунт?
- Воспитание мешает. Не было бы воспитания, я бы многое перевернул. Воспитывали в чувстве уважения к старшим.
- Воспитание, которое дали вам родители и педагоги в Щепкинском театральном училище, мешает вам быть более свободным или все же спасает от безумных поступков?
- И мешает, и спасает. Нередко очень хочется сказать то, что считаю нужным, а внутренний голос говорит: «Молчи, это неправильно, это некрасиво, неэтично». И, как правило, этот внутренний голос оказывается прав. А внутренний голос – тот голос, который и разговаривает с детства. Тогда как Саша-взрослый хочет ручонками себе помочь. В каких-то моментах внутренний голос мешает. Иногда сталкиваешься с такой тупостью, с такой наглостью…и хочется, чтобы были развязаны руки.
- Вас можно назвать баловнем судьбы: родились в Москве, в хорошей семье, у вас прекрасные внешние данные, и актерские, разумеется… А рядом с вами актеры, которым в прямом смысле пришлось выживать, ночами не спать, доказывая право на профессию? Не было ли у вас желания с помощью дерзких поступков, тех же скандалов усложнить себе жизнь?
- Все плюсы, которые вы назвали, на самом деле были минусами. Надо было доказывать, что «ты» не тот, о котором вы говорите. Ибо описанный вами человек – бесконфликтный, замечательный, красивый, не очень далекий, со средними способностями…Но зато милый человек, с которым приятно общаться. Я попытался довести себя до того, что кое-кому стало со мной неприятно общаться, и с каждым годом все неприятнее и неприятнее. Что касается профессии, то опять-таки все плюсы работали в минус, и как следствие – в кино я стал сниматься достаточно поздно. Хотя начни рано, неизвестно чем закончилось бы? И в театре требовалось доказывать, что это твои роли, что должен их сыграть.
- Приведите пример сложного доказательства роли.
- Сирано де Бержерак в Театре имени Моссовета. Доказывать Хомскому, что я Сирано, было смерти подобно. В распределении ролей напротив моей фамилии должен был находиться Кристиан. А я убеждал и в итоге убедил Павла Осиповича, что Сирано — другой, что он взял и убил четырех человек, не считая тех, на дуэли, и что такого человека я могу попробовать сыграть.
- В фильме Юрия Кары «Звезда эпохи» вы сыграли выдающегося поэта 20 века Константина Симонова. 28 ноября Симонову исполнилось бы 90 лет. Что вы поняли об этом человеке? Он вам симпатичен?
- Фильм снимался более 10 лет назад и, признаться, вспоминаю о нем редко. Роли отпускаешь, и я отпустил роль Симонова. Думаю, что поэт он был недурной, но крепкая номенклатура, в которой он состоял, его зависимость от власти, не лучшим образом отразилась на его человеческих качествах. Как творческая личность он состоялся. Да, и трусом никогда не был.
ГЕНИАЛЬНЫЙ ЭГОИСТ
- Как вы думаете, гений и злодейство — совместимы?
- На мой взгляд, совместны.
- Гениальный артист может быть плохим человеком?
- Думаю, что да.
- Почему?
- Потому что эгоист. Гений — очень сильный эгоист. Не будь он эгоистом, был бы обыкновенным.
- Наверняка вы слушали приговоры в ваш адрес: «Домогаров как артист кончился».
- А что говорят такое? Это потому, что два года я ничего не выпускаю? Но я не считаю, что Астров и Вершинин подтверждения моего «конца». Не знаю, что будет с Гаевым? К тому же я ищу такую драматургию, чтобы на сцене произошел маленький атомный взрыв и зритель почувствовал силу ударной волны. И потом - почему кончился, если по большому счету я еще ничего и не сыграл? Были неплохие спектакли: «Мой бедный Марат», «Милый друг», «Сирано де Бержерак», «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда», «Нижинский». Завели речь о постановке «Маскарада». Кончаловский тоже обмолвился о двух героях.
- В кино снимаетесь сейчас?
- Снимаюсь, но говорить об этом пока не стоит.
- С кем из кинорежиссеров хотелось бы поработать?
- Есть ряд режиссеров, с которыми бы мне было бы интересно поработать, но опять-таки называть их не буду по разным причинам. Одна из них – никого не хочу обидеть. Мне интересны режиссеры, которые могут «сломать» привычное представление об актере. Иногда из «ломки» возникает настоящее.
- Что больше приносит вам удовлетворения — работа в кино или в театре?
- Начнем с того, что кино и театр – две разные профессии. В кино – это не «ты», а режиссер. Кино – искусство режиссера. Ты можешь придумать сцену, здорово ее сыграть, а на монтажном столе режиссер решит, что она не нужна, потому что не входит в его концепцию. А ты старался, придумывал… В кино работаешь малым куском – три, пять минут. А потом ждешь 20 минут, пока идет перестановка, опять швырок – на три минуты… и вновь ожидание. А в театре – три с половиной часа с одним антрактом.
- В кино легче сниматься?
- Не могу сказать легче, хотя хочется. Физически даже тяжелее, чем в театре. День иногда длится 12 часов, и к вечеру уже ничего не разговаривает, не ходит, ничего не хочется. Если хороший материал в кино, и ты получаешься кайф от того, что создаешь образ. А театр – это школа, театр – это профессия, и если ты хороший артист, то каждый раз начинаешь все сначала. Почти каждую роль я начинаю с белого листа. Говорю примерно так: «Я ничего не умею. Не знаю. Учите меня». И научиться должен, причем не используя того, что умеешь. На каждой репетиции Андрей Сергеевич говорит: «Это я у тебя знаю, ты на свой конек не садись, ты вот это мне дай, а не умеешь, да?».
- Заготовки использовать не можете?
- Кое-что использую, но осторожно. Цирковой артист, к примеру, знает, что он ходит по канату лучше, чем жонглирует, и, естественно, ходит по канату. Но лучше искать, мучиться, а не использовать стандарты.
- Пересматриваете ли вы фильмы со своим участием? Не возникает ли у вас мысль: «А вот сейчас я бы сыграл по-другому?»
- Со стороны мне сложно судить свои работы. Иногда я смотрю фильмы, но не сериалы, а фильмы со своим участием, но думать о том: чтобы я мог изменить, бессмысленно. В 25 лет я играл так, как чувствовал и думал, что так надо, а в 50 лет думаю по-другому, и играл бы по-другому. Как можно сравнивать себя, 25-летнего, с 50-летним?
