"После маски остаётся клей"

С Александром ДОМОГАРОВЫМ я встретилась на съёмочной площадке одного из многочисленных сериалов, в котором актёр был задействован. Разговор получился обстоятельным, о категориях вечных: жизни, любви, непреходящих ценностях, о том, что волнует любого человека. Мне показалось, что Александру самому хотелось разобраться в том, что его окружает, ведь хороший актёр собственный опыт привносит на сцену и на экран.  

НЕ ЗАИГРЫВАЙСЯ. 

– Вам по душе цитата: жизнь – игра? Или с этим афоризмом вы не согласны?

– Смотря как это понимать. С точки зрения продления детства, мне кажется, актёр никогда с ним не расстаётся. Артисты ведь фигляры, клоуны. С одной стороны, можно сказать, что, выходя на сцену, человек занимается бог знает чем. Но сущность профессии такова: в неё нужно верить, принимая все условности. Вот, скажем, к тебе приходит роль на основе классики – понятно, что в школе по программе ты проходил Шекспира поверхностно. И, запускаясь в проект, приходится углубляться. Окунаться в историческую эпоху, заново знакомиться с персонажами. Читать о личности автора. Конечно, классика интереснее, чем современные пьесы и сценарии. И помимо того, что ты лицедействуешь, ты ещё и обогащаешься знаниями, становишься мудрее, что ли. Это огромный плюс нашей профессии. А вот в жизни ты не играешь. И как ни страшно признаваться, чем больше она тебя бьёт, чем больше душевных испытаний на твою долю приходится, тем разнообразнее твоя актёрская палитра. Поверьте, на мою долю пришлось много драм. И знаю не понаслышке, что такое больно. Родителей потерял. Личные трагедии испытал. И с непоправимым столкнулся. И свой жизненный багаж, свои страдания, чувства и переживания приношу в профессию. 

– Вот говорят: не заиграться бы… есть ведь роли, которые называют роковыми. Те, которые влияют на судьбу.

– У актёра есть система масок. Одну снял, другую надел. И с каждой маской на тебе остаётся энное количество клея. Поэтому заигрываться опасно. Есть роли, которые оставляют на тебе отпечаток, и в кино, и на сцене. Вот спектакль «Нижинский, сумасшедший Божий клоун» – не могу сказать, что после спектакля я тяжело выхожу из образа. Но сама роль психологически сложная. Первый акт – взлёт танцовщика. А во втором Нижинский один день в больнице – после инсулинового шока (инсулин применяют в лечении шизофрении. – Прим. «АН»). И мне удавалось достаточно точно передать это состояние. В одной из сцен Нижинского спрашивают: сколько вам лет? А он сидит совершенно безвольный. И это состояние ненормальности производило сильное впечатление на зрителя. Из зала мне начинали подсказывать. Такие роли, безусловно, оставляют рубец. Забери у меня эту профессию, не знаю, чем бы я смог заниматься. Кому я завидую, так это скрипачам. Потому что они умеют делать хорошо только одно: обладая абсолютным слухом, играют на скрипке. А мы должны прыгать, бегать, летать и… играть на скрипке.

ЧЕЛОВЕК НЕ ТОЙ ЭПОХИ. 

– В какой эпохе вам было бы комфортнее?

– Мне бы скорее подошло Средневековье. Или тысяча шестьсот какой-нибудь год. А у нас время быстрое, компьютерное. Но мне и в нём комфортно. Только в войну было бы, наверное, плохо. У меня спектакль есть «Мой бедный Марат». Андрюшка Шаров был художником по костюмам, и всё, что касалось войны, Питерской блокады – всё решил в белом. А когда начинается послевоенная жизнь, появляется первое цветное. И всё становится очень осязаемым. Мой отец воевал в Великую Отечественную, но о фронте почти никогда не вспоминал. Говорил, что и там было нормально, что они лошадей крали и водку пили. И никогда не говорил, что война это грязь, это смерть. Когда был в силе, хорохорился. Только когда уже сам подошёл ближе к своему рубежу, вдруг признался, что, да, было плохо. 

– Вы работаете на износ, судя по вашему графику. А нужно бы себя беречь. Опасный возраст для мужчины…

– Один Бог знает, сколько нам отпущено. К пятидесяти понимаешь, что начинаешь рисковать. Перелёты, недосыпы… И чувствуешь уже, что надо восстанавливаться. Хотя это приятная усталость, когда востребован, когда удовлетворён тем, что сделал. У меня сейчас несколько проектов. И каждый день тебе готовит сюрприз. Приехал в Варшаву, а там вагончик. И на нём написано: Ольбрыхский. В польском фильме много батальных сцен. Здесь сериалы «Мур» и «Пилот…». Совсем недавно на телевидении прошла премьера сериала «Фурцева», где я сыграл человека, фамилию которого не раз слышал от отца, – Николая Фирюбина, второго замминистра МИДа, мужа Екатерины Фурцевой. Это уже история. В Питере снялся у Светланы Дружининой в фильме «Два рыцаря». Так что не могу жаловаться на отсутствие разнообразия. Снялся в главной роли в сериале «Пилот воздушных авиалиний», где пришлось сажать пассажирский самолёт на трассу. Лично я самолёт пока не вожу, но половину кнопочек в кабине уже знаю. На чём я только не ездил, скакал и летал. Скакал на чистейших ахалтекинцах. В Польше сажусь на казацкую лошадь. На такую крепенькую, с совершенно другим ходом, совершенно другим галопом. И всё это безумно интересно. И конечно, продлевает детство. 

– Ваше любимое времяпрепровождение, если выпал выходной?

– Два с половиной года назад я уехал из Москвы и живу за городом. В сорок пять что-то в мозгу щёлкнуло: надо ехать. Теперь могу наблюдать, как распускаются деревья. Ночью слышу, как соловьи поют. Если мне не спится, выйду на балкончик с сигаретой, постою. Недавно ехал на площадку и говорю: не успеем моргнуть, и будет зима. В Москве даже времён года толком не разглядишь. А за городом смотрю, как выпадает первый снег, как он потом тает, как идёт дождь. Сын живёт со мной в загородном доме. Купил ему трёхлетнего жеребца. И русская верховая стоит у нас под окнами. Это, как говорится, для души. Мне по душе, когда в доме есть хорошая библиотека. Хотя можно сказать: компьютерный век, зачем пыль собирать? А я люблю взять книжку в руки и почитать. Не люблю диван и халат. Халат может быть только в том случае, если тебе лень одеваться. Моя лень до такой стадии ещё не дошла (улыбается). Что ещё? Люблю романсы. Очень люблю Вертинского. И шансон люблю, хотя этот жанр затоптали. Городской романс. Чтобы я запел, нужно хорошее настроение, а чтобы заиграл – настрой души. Чаще такое случается, когда никого нет. 

– Слышала, что вы коллекционер. Что составляет вашу гордость?

– Оружие. Опасные предметы. Шпаги, рапиры. Хороший нож берёшь, он ложится удобно в руку. У меня в коллекции клинков есть пара интересных. Видно, что это ручная работа. Подкинуть платок и провести сквозь него… И ткань – надвое. Это же надо было придумать такой совершенный предмет. Хотя, увы, для смертоубийства.

АКТЕРСКИЙ ЦЕХ.

– Кто ваши учителя?

– Отец, конечно. Иногда жизнь сводит с людьми, даже если они твои одногодки, – которые тоже учителя. И мой сын. Саша иногда такое залепит. Он уже не маленький, оказывается, и у него своя точка зрения и философия. Иногда я могу каких-то вещей не понимать. И он меня учит. У меня своя колокольня, вот с неё и смотрю. Есть устав моего монастыря, с ним и живу. И мои женщины, с которыми я был, меня тоже чему-то научили. Это всё моя копилка. Потом на смертном одре мы скажем, кто действительно являлся нашими учителями. 

– А если говорить об актёрских именах, от кого ведёте точку отсчёта?

– У меня дома висят фотографии трёх актёров: Аль Пачино, Де Ниро и Дастин Хоффман. Аль Пачино настолько энергетичен, что эта энергия прёт с экрана. Это на сцене можно переплюнуть первые ряды и достать до сорокового. А экран – это другая субстанция. Де Ниро совсем другой. Вроде ничего не делает. Но он переплетает, связывает. Опутывает тебя сетями. Такой хамелеон, который всё время преображается. И третий – Дастин Хоффман, который всё в роли придумывает. Самой малейшей детали придаёт значение. Особенно в истории, где он пытается совершить побег. Фильм «Мотылёк». Ничего у них не получается. И в финале картины к нему приходит герой с перебитыми руками и ногами и говорит: «Нам нужно только дождаться, я понял систему. Мы сделаем плот». И Хоффман в треснутых очках, которые связаны ниточками, смотрит в кадр. Просто невероятно. Это не режиссёрские находки, а актёрские. И я держу это всегда в голове. 

– Я насчитала в вашем послужном списке около 60 работ в кино. Там много звёздных режиссёрских имён. Какие впечатления остались от встреч с мастерами?

– При этом такой же обширный список из тех, кто роли мне не предлагал. Кстати, чем выше эти люди, чем талантливее, тем они проще и доступнее в общении. Господь Бог меня в этом плане балует. С удовольствием общался с Ежи Гофманом («Огнём и мечом»). У нас хорошие творческие отношения. С Анджеем Вайдой («Одна июньская ночь») вообще очень тёплые отношения сложились. Меня спрашивают – как ты в Польше себя ощущаешь? Говорю: как дома. Мне судьба подарила встречу с Андроном Кончаловским (фильм «Глянец», спектакль «Дядя Ваня»). Можно сказать, у нас с режиссёром такие полусемейные отношения. Андрей Сергеевич – это человек-мир. Что касается его брата, у него – позиция чёткая. «Пусть Никита будет не прав, но он мой брат и я его люблю». Он проповедует ещё одну важную мораль: людей не обижать. И правда, зачем тратить силы и нервы на выяснение отношений? Взял ластик и стёр их из памяти.

СИЛА ЗЛА. 

– Ваш фирменный взгляд, с полуприкрытыми веками, – куда вы смотрите, когда так смотрите?

– … (смотрит так и показывает на свой затылок…) Туда. 

– А до какого ряда в театре зрителя можете достать?

– Знаете, люди приходят в театр не всегда за искусством. Чтобы посмотреть: «Ну-ка, ну-ка! Где там этот Домогаров, который своих жён бьёт?» Я это подкоркой чувствую. И когда в конце спектакля вижу у них слёзы на глазах, думаю: «Поплачьте, поплачьте! Это полезно!» Вообще, самое страшное испытание для человека: силой, властью и деньгами. Зло даёт силу. Добро такой силы не даёт. Оно даёт удовлетворение, вдохновение. Иногда так хочется выпустить джинна из бутылки. Ой как хочется! А я – выше, а я сильнее, а я мудрее. И сколько примеров в жизни, когда мы выпускаем его. В этом находишь какое-то страшное удовлетворение. Но так его тяжело потом загнать обратно. Надо быть очень сильным человеком, чтобы пообещать себе: нет, я этого больше не допущу. Попробовал, узнал, и хватит. 

– Как вы относитесь к женщинам? С долей юмора, скептицизма, иронии, нетерпимости, восхищения?

– И с вами тяжело, и без вас плохо. С кем-то из моих женщин у меня сложилось плохо. А с кем-то не сложилось хорошо. А с кем-то мы просто разошлись. Сели на кухне, посмотрели друг другу в глаза. И спросили – ну что будем делать? Давай не мучить друг друга. 

– В вашем представлении существует какой-то идеал?

– В женщинах нет зла, но в них хоть отбавляй коварства. Пока не получается свой идеал впихнуть в человеческий образ. Мне важна привлекательность, прежде всего человеческая. Природная сущность женщины продлевать род. Ваша натура созидающая и плодоносящая. 

– При знакомстве с женщиной вы в первую очередь обращаете внимание на…

– Сначала воспринимаешь женщину визуально. Смотришь на лицо, на ноги… Но могут быть прекрасны и глаза, и хорошее сложение, а поговорить не о чем. Поэтому меня больше интересует утро, когда мы начинаем разговаривать… И тогда делаю вывод. Не всегда в пользу собеседницы. Поэтому лучше начинать знакомство днём предыдущего дня (улыбается). Когда «всё симпатишно и миленько» – это хорошо, но на «миленьком» далеко не уедешь. 

– А если обратиться к литературе? Какие примеры идеального образа?

– Есть прекрасная фраза у Анны Ахматовой. О том, что все мужчины восхищаются Пенелопами, а женятся на их полной противоположности. Мне нравится Золушка с её ожиданием принца. Конечно же, прельщает возможность подвига во имя женщины. И чтобы женщина это ценила. Знала, что такое «мужское слово». В женщине должно быть заложено главное – понимание семьи. И красота во всех смыслах.

МОЯ КРЕПОСТЬ. 

– Дом, очаг. С чем он у вас ассоциируется. С запахом пирожков?

– И это иногда должно присутствовать. Новый год – семейный праздник. В этот день должно пахнуть пирожками. Но для меня не обязательно, чтобы каждый день меня ждали борщи. И всё парилось и жарилось. Духовное важнее. Дом – это, знаете, такая сложная сентенция… Дом – это убежище. Где твои люди, собаки, близкий человек. Закрыл двери – и ты защищён. 

– Основу вам дал отец или главой семьи была мама?

– Мой отец – это такая глыба, махина. Он и мне, и брату, и маме дал тыл. Всей семье. Его слово было непререкаемо, спорить было бесполезно. Справедливое, честное, весомое, знающее цену. Все жили за ним. И хотя мама работала, его рука была очень сильна. Если я входил в квартиру и дверь отца была закрыта, я понимал, что соваться туда не надо. И если папа приходил домой и говорил: будем есть в семь. Значит, все сидели за столом в это время. «А если мама к семи не придёт?» – спрашивал я. «Мы будем есть в семь. Мама придёт», – отвечал отец. Он был человек крутой, но руку ни на кого из нас не поднимал. Убивал словом. Причём тихим словом. Самое страшное наказание – это равнодушие. Родителей давно нет, и каждый год я иду на кладбище Девятого мая, потому что папа воевал. В этом году с ужасом подсчитал, что отца нет в живых уже двадцать лет, а мамы тридцать. Последнее, что папа сделал перед уходом, он затащил меня в театр на «Синюю птицу». 

– Сегодня есть на кого опереться?

– Брат – плечо. У каждого из нас своя судьба. Свои проблемы и свои интересы. Но он – плечо. При этом не обязательно каждый день созваниваться. И даже не обязательно подставлять своё плечо или на его опираться. Главное – просто знать, что оно есть. Вот я за брата – горой. И уверен, что он мне ответит тем же. 

– Есть такая фраза: с ним бы в разведку пошёл… С кем?

– Таких людей меньше, чем пальцев на одной руке. Главное, за кого ты сам в ответе. И даже не на кого возлагаешь ответственность, а сам берёшь её на себя. Знаю: есть люди, которые за тебя в пекло полезут, и ты платишь им тем же. Ну а приятелей, конечно, много. 

– Чего не прощаете?

– Предательства. Никогда. Не знаю, может быть, если попаду в плен и мне начнут загонять иголки под ногти, я не выдержу. Но это другое. Я говорю об общечеловеческом. 

– Чего в жизни боитесь?

– Всё самое страшное в жизни уже было. Не хочется болеть, кому-то стать обузой. Уж лучше так – быстро и легко. Господи меня прости. 

– А правда, что время лечит?

– Правда, но это время надо пережить. Оно отдаляет и стирает событие. Через время – это уже сизый дым. И всё не так остро воспринимаешь. Главное, чтобы сбоя не произошло. Шаг в сторону – и ты во мраке. Сцена спасает. Вышел, и сразу становится чисто и ясно. И сила воли помогает. С годами я стал гораздо жёстче. Непримиримей. У меня есть свод законов. Свой кодекс чести. Которые я никому не навязываю и всегда готов к обсуждению. Но если мы находимся на разных планетах, то с человеком общаться не смогу. И даже работать в одном театре. 

– Как вы думаете, вас трудно любить?

– Очень. (Тихо напевает): «Благодарю вас за любовь, похожую на муку». Вся жизнь – это трагедия, но это так смешно.

«Аргументы Недели», 15.12.2011 г

Наталия Юнгвальд-Хилькевич