Александр Домогаров редко дает интервью. Загружает себя работой по максимуму, чтобы не было возможности проснуться утром и ощутить, что не нужен.
- Меня задевает, что перестали говорить об артистах, о профессии. Всех интересует только личная жизнь и ничего кроме нее. А это дико мешает. Потому что я должен прийти в театр и играть перед теми, кто читает фигню про моих женщин, детей, про чудовище-меня. Читателей этих журналов в зале больше половины – это ужасно.
ВЫРОС В ДВОРЯНСКОМ ГНЕЗДЕ
- Я поздний ребенок. Когда родился, папе, Юрию Львовичу, исполнилось 49. Он был настоящей глыбой. И прекрасным примером: все, что есть во мне хорошего, в первую очередь от него.
Мое самое первое воспоминание в жизни – героического вида отец на красно-белой «Победе». Он был человеком сложной, но блестящей судьбы. Очень серьезный, ответственный, образованный. Настоящий герой – кавалер ордена Боевого Красного Знамени. Прошел во время войны Ржев, получил ранение. Но однажды его вызвали и сказали: «Партбилет на стол, майор. Вы скрывали, что Домогаров – ваша ненастоящая фамилия, а фамилия вашей матери». (По отцу он происходил из княжеского рода Сумбатовых.) Для него это была трагедия. Но папа не сломался. Более того, нашел в себе силы подняться. Спустя годы стал одним из заместителей директора большого московского завода, потом директором «Москонцерта», затем «Госконцерта». И наконец – управляющим фирмы «Союзаттракцион», которая в 1971 году привезла все развлечения мира в Москву. Мне тогда было семь лет и я на всех этих горках катался! Рос избалованным ребенком, потому что папа тогда мог все.
С мая по октябрь мы обитали в писательском поселке Красная Пахра. По соседству жили поэт Александр Твардовский, композитор Дмитрий Шостакович, певица Людмила Зыкина, писатель и драматург Александр Андреев с женой тетей Лидой, нашей дальней родственницей. Я был маленький, но отчетливо помню огромный стол, за которым сидело много людей. Дядя Саша – во главе стола, а я почему-то напротив. Мне давали жареную картошку, которую я обожаю до сих пор, и дядя Саша читал гостям свои книги. «Глава третья...» - произносил писатель. И под огромным абажуром все слушали, что он написал нового. Это было замечательно, красиво. Этакое дворянское гнездо.
- Когда отец приходил после работы домой и удалялся в комнату, закрывая дверь, я понимал – туда нельзя. Лишь если она открыта, можно было войти и сказать: «Здравствуй, папа». Но, несмотря на его диктаторские замашки, семья была гармоничной и счастливой. В ней соблюдались традиции, которые я обожал. Например, обедать только вместе. Если кто-то задерживался на работе или учебе, его обязательно ждали.
Это было прекрасное время, абсолютно счастливое. Но всему приходит конец. Семья разрушилась очень быстро и неожиданно. Я уже учился в институте, когда Наталья Ильинична Сац, папина знакомая, попросила его помочь в завершении строительства Детского музыкального театра на проспекте Вернадского. Он помог. А потом последнее, что в этой жизни сделал, – поставил в том театре «Синюю птицу» и радовался, как ребенок: всегда мечтал о театре, до войны недолгое время был артистом, а тут вновь мог заниматься любимым делом. Помню, после премьеры папа сказал: «Все. Я свою миссию выполнил». И будто бы подвел черту. Вскоре его не стало.
Мама ушла через восемь лет после смерти отца. У них была так редко встречающаяся сейчас настоящая любовь. Угасать мама стала сразу после папиной смерти, как сорванный цветок, у которого нет никаких шансов возродиться. Четыре года я ее держал, другие четыре года уже осознавал – бесполезно. Смерть была неминуемой и неотвратимой. Не решался признаться себе, что мама ушла давно – вместе с отцом. А все это время на земле оставалась лишь ее оболочка.
После ухода родителей связи с ними я не утратил. Они часто снятся мне. Когда их вижу, знаю – нужно помянуть, зайти в храм, свечку поставить. Это знак: «Родные, я вас люблю. Я вас не забыл».
В КАКОЙ-ТО МОМЕНТ НАЧАЛ МЕРИТЬ ЖИЗНЬ ПОТЕРЯМИ.
Жизнь – хрупкая вещь. Бывает, все рушится, когда приходят результаты анализа крови: думал, что здоров, а у тебя, оказывается, лейкоз. Или был у тебя родной человек, а потом раз – и погиб...
К сожалению, в определенном возрасте я начал жизнь свою мерить потерями. Это больно, страшно. Ты понимаешь, что сам идешь в эту бездну. Но это не страх перед смертью, а ощущение того, что время катастрофически быстро уходит.
Когда становится грустно, я стараюсь вспомнить моменты счастья. Они в моей памяти очень далеко, плотно заслонены трагическими картинками. Но все же они есть.
Счастье – это детство, когда до головокружения катался в детском парке на аттракционах.
Счастье – это институт. Необоснованное, но яркое ощущение собственной гениальности.
Счастье – это служба в рядах Вооруженных сил, а конкретно – в Театре Советской Армии. В Москве равной нам труппы не было. Одновременно в театре служили Меньшиков, Балуев, Ташков, Певцов, Лазарев и дальше по списку. И, конечно же, счастье – это встреча с моей второй женой Иркой и рождение младшего сына Сашки. Мы были такими бесшабашными!
БЕРЕМЕННОСТЬ ЖЕНЫ СКРЫВАЛИ ОТ РОДИТЕЛЕЙ.
- Помню, как впервые привезли ребенка показывать моим родителям. Машину тогда украли, и мы везли его на электричке в сумке. Подошли к даче и увидели, что мама с папой пьют чай. Они были в шоке, потому что даже не знали о беременности моей жены. Мы жили отдельно, тщательно скрывали положение Иры. Готовили сюрприз. Помню, как папа посмотрел на нас и сказал: «Идиоты!» Но с такой любовью сказал!
Я думаю, сын пойдет дальше актерства – его привлекает режиссура. Он хочет уехать в Америку учиться. Пусть едет. Я понимаю его рвение. Там он прекрасный опыт и знания получит.
Смотрю сегодня на возмужавшего Сашку и вспоминаю счастливый эпизод его детства. В четыре года он снялся в рекламе. За работу полагался гонорар, и получив деньги, мы сразу поехали в Детский Мир – купили снегокат, о котором сын мечтал. Мне же в его возрасте хотелось лошадку: представлял, как поселю ее у папы в гараже и стану кормить сеном. Мечту осуществил в 45: подарил Сашке коня на 20-летие. Помню, бурно обсуждали подарок с Ирой. Говорил: «Машину можно купить. Но зачем? Буду дергаться, куда Сашка поехал, когда вернется... Давай купим коня». Ирина сопротивлялась. Я настоял на своем и провернул авантюру. В День рождения позвал Сашку: «Поедем на конно-спортивную базу, отдохнем». Спрашивает: «Ты что, коня мне хочешь подарить?» - «Какой конь, кризис на дворе. Там санки, балалаечки, в ресторан можно зайти. Развлекайся! С Днем рождения!» Весь сценарий я продумал до мелочей: как следует погуляли на базе, сели было в машину, но тут «случайно» навстречу нам выходит хозяин конюшни. «Что же вы, - говорит, - даже не покатаетесь?» Я к сыну: «Что думаешь?» Он: «Давай!». Мой друг, замечательный каскадер Богородский, сначала дал Сашке самого спокойного коня. Тот, хоть конным спортом не занимался, в седле держался прекрасно. Тогда Богородский говорит: «А на моем старичке покатаешься?» - и ведет коня, которого я купил. А он совсем молодой, копытом бьет. Парень головой мотает: «Нет, на этого не сяду». Вокруг уже толпа собралась. Шепчу: «Сын, не позорь меня, пожалуйста». Он забрался в седло» «Как диван, пап! Все нормально!» А я: «Забирай документы! Твоё». Теперь темно-гнедой Эльбрус стоит в конюшне под Подольском. Сын его обожает!
Часто в голове крутятся мысли на тему, хороший ли я отец. Вряд ли. Но я стараюсь. А вот мой папа был прекрасным примером для меня. Все, что во мне есть хорошего, от него в первую очередь. Во всем старался ему соответствовать.
К сожалению, лимит моих счастливых мгновений быстро исчерпывается. Эти воспоминания и есть мой рай. Правда, гораздо чаще у меня возникает ощущение, что я живу в аду. Ведь у меня же был еще один ребенок, и я его потерял...
УВИДЕЛ СЫНА В МОРГЕ, УМЕР САМ.
– Что бы ни делал, гибель Димки стоит у меня перед глазами. Помню, как приехал к нему проститься в морг. Когда его увидел – умер сам. Это было страшно, меня поддерживали ребята из МЧС. Мне страшно и теперь. Потому что человек, который мчался на джипе и убил моего ребенка, до сих пор не наказан.
Просто он подполковник ГРУ. Вот такая беда случилась. Выдвигается версия: мол, никаких правил он не нарушал, ехал тихонечко, со скоростью 60 км/ч. Только его джип почему-то провертело шесть раз!!!
Сначала смерть бабушки, потом сгорел отец, на моих глазах уходила мама, погиб сын... За последний год ушли еще два близких мне человека – мама и тетя Ирины. Поэтому меня уже ничто в этой жизни испугать не может. Мне кажется, я уже все прошел. Сам со всеми близкими мысленно простился. Это меня очень изменило. Я стал жестче, неприятнее. Когда оплакивал Диму, журналисты, бросающиеся на каждую трагедию, следили за каждым моим шагом.
Помню, общался этой весной с Кириллом Козаковым, сыном великого артиста. Про его отца на второй день после смерти одна газета позволила себе выпустить грязную статейку. Я был тогда в Питере на съемках, но с Кириллом был постоянно на связи. Он привез тело отца из Израиля, не спал шесть суток. И когда в разговоре с ним зашла речь о грязной статье, которую на второй день после смерти Михаила Михайловича напечатала одна желтая газетка, Кирилл сказал: «Читал. Но знаешь, я столько пережил, что мне фиолетово». И я его понимаю. Что бы ни писали после гибели сына, мне тоже было фиолетово. Это жуткое ощущение себя в пространстве.
Как бы я ни старался, должен признать: меня до сих пор цепляют многие публикации. Я ведь не железный. Но переживаю не за себя, а за близких людей и начинаю браться за разные тяжелые предметы. Мои друзья это знают и, когда в желтой прессе появляется очередная статья обо мне, звонят: «Саша, спокойно... Мы уже едем...» Людей, которые меня поддерживают, очень много. Это стало для меня открытием совсем недавно – после гибели старшего сына Димки.
Через несколько дней после трагедии мне исполнилось 45 лет. Я не собирался устраивать день рождения. Но мне было так плохо, что я физически не мог находиться дома один. И я послал всем СМС: «Приезжайте». В мой дом приехали 120 человек. Не знал, куда гостей усадить. Выносил из дома ковры и кидал на траву, чтобы люди могли рассесться. Не хватало посуды, рюмок, тарелок, еды. Пришлось метнуться в магазин за продуктами и посудой. И я летал! Я совсем не помню этого дня рождения, так как бегал всех встречать. А люди все подъезжали и подъезжали. Вся улица была в машинах... Возможно, день рождения нельзя справлять практически сразу после похорон. Но это было не желание развлечься, а крик отчаяния, вопль о помощи. И мне помогли. Людей, которые меня очень любят, оказалось гораздо больше, чем я ожидал. Вот таким было высшее проявление счастья. Его вкус сильно горчил. Но если пролистать жизнь каждого человека, все мы – счастливые несчастные люди...
МОЯ ТЕРРИТОРИЯ ПОКОЯ УМЕЩАЕТСЯ В 37 СОТОК
Мне очень дорог мой дом в Подмосковье, где поселился три с половиной года назад. После спектакля доезжаю сюда за 50 минут. Когда за мной закрываются ворота, возникает удивительное ощущение – это моя территория покоя в 37 соток. Там воздух потрясающий, сосны, березы, тишина. Сюда ни один лишний человек попасть не может. Правда, однажды казус случился: журналисты, не имея возможности рассмотреть, как я живу, наняли вертолет и сняли мой дом с высоты птичьего полета. Опубликовали в газетке со стрелочками: мол, полюбуйтесь, как живет чудовище. Вот здесь домик для его машинок, вот для собачек, ведь только с ними он находит общий язык. Собак я действительно обожаю. Они благороднее многих людей.
В юности у нас с Иркой была афганская борзая Найк. Пес оказался редкой сволочью: половина моих шрамов – это его зубы. Несмотря на это, мы его обожали, и Найк дожил до непростительного для породистой собаки возраста – 14 лет.
Еще среди моих любовей – машины. Хотел бы сказать, что у меня их целая коллекция. Но не могу, потому что всего штуки четыре. Зато я коллекционирую холодное оружие. В моей коллекции сорок экземпляров. Самый дорогой – арабский обоюдоострый кинжал XVIII века с костяной ручкой и заточенным с двух сторон 18-сантиметровым клинком. Волнуюсь, когда гости снимают его со стены – это же страшное оружие. А шашками, которые у меня тоже есть, легко можно разрубить всадника от головы до седла.
Есть и более мирная коллекция – живописи. Я не собираю картины какого-то определенного периода или направления. Приобретаю то, что нравится. Обожаю Врубеля. Если мне предложат, я его обязательно куплю. Не потому что иметь его картину престижно, а потому что нравится манера письма. Только «Демона» не куплю. У меня ведь дома иконы висят. Демон вместе с иконами – это нехорошо...
Боль от утраты сына не пройдет никогда, я с ней существую. Самое страшное время – с девяти вечера до шести утра. Внутренние монологи, которые веду в эти часы, лучше никому не знать.РАБОТА ПОМОГАЕТ ЗАБЫТЬ УЖАС ПОТЕРИ.
К моему великому счастью, на земле есть люди, которые меня в этой жизни держат. Это сын, это бывшая жена Ира, ставшая ближайшим другом. Она первый человек, чей номер я набираю, если у меня что-то происходит. Конечно же - названая мама Мира Святославовна Кнушевицкая. И зрители, ради которых выхожу на сцену.
Люблю дни, загруженные работой. Хочу быть нужным. Не выгодным, а нужным. А больше всего пугает собственная бесполезность: в материальном плане, моральном, психологическом, физическом.
Вот например, нужно играть спектакль. А ты пустой – ни сил, ни энергии нет, и взяться им неоткуда. Но вышел к зрителям...И вдруг с организмом происходит нечто волшебное! Ощущение, будто летишь на воздушной подушке и творишь чудеса. А в конце спектакля – эйфория. Потому что видишь людей, которые плачут в зале и кричат тебе браво.
Потом едешь на вокзал уставший. Садишься в вагон, заказываешь чаю и соляночку, чтобы поесть хоть раз в день...
Работа помогает забыть ужас потери: мне до сих пор трудно жить. не знаю, как возродиться после смерти сына. Эта боль не уйдет никогда, я с ней существую.
Загружаю график до такой степени, чтобы не было возможности проснувшись сказать: «Ой, как мне плохо...» и погрузиться в боль целиком. Встаю часто в отвратительном настроении, а через 20 минут начинаю соображать, что нужно работать. В итоге через полтора часа рожаю внутри ощущение, что жизнь прекрасна. Даже ритуал есть, как утром прийти в нормальное состояние: горячая-горячая ванна в течение часа, много-много крепкого кофе, чашки три минимум. И много-много-много-много сигарет. С утра высаживаю полпачки красного Marlboro и бегу на съемки, на репетицию, по делам. Кручусь без продыху, как белка в колесе. А вот когда работа закончена, наступает самое страшное время – с девяти вечера до шести утра. Внутренние монологи, которые веду в эти часы, лучше никому не знать.
Обожаю находиться дома в одиночестве. Но это не вынужденное одиночество, а добровольное. Из разряда «оставьте меня в покое». Хотя моментами оно начинает тяготить: тогда четко осознаю, что живу не так, как хочу. Иногда даже переживаю, что не являюсь отцом многодетного семейства. Знаете, таким благообразным папашей как Иван Охлобыстин!
Мне не нужны постоянные бури. Я обычный человек, мне хочется спокойствия, счастья. Жениться мечтаю и дочку родить. Во-первых, мальчик у меня уже есть. Во-вторых, любовь дочери – чувство, которое не проходит. А мне хочется той женской любви, которая будет со мной всегда. И тем больнее читать сейчас, что летом я, дескать, стану отцом. Неприятное вранье – нельзя играть святым...
Женщины в моей жизни занимают большое место. Я без них не могу, но при этом совершенно не понимаю. Это невероятно сложные существа. Мы, мужчины, по сравнению с ними примитивны. Даже физиологически.
Иногда женщин я люблю, иногда ненавижу. И постоянно нахожусь в поиске второй половинки. Ахматова сказала о мужчинах: «Вы все хотите любить Клеопатру, а женитесь на Пенелопе». У меня всю жизнь происходит так. Гонюсь за ускользающим счастьем. Иногда кажется, что нашел. Рядом – идеал, богиня, в доме - все атрибуты уюта: телевизор, тапочки, обед горячий. Но приходишь через какое-то время – обед холодный, тапочек нет... Не складывается.
Один знакомый после моего очередного расставания сказал: «Перестань страдать! Зато тебе есть чем играть!» И он прав. У меня было много потерь и встреч, много горя и счастья. Мне не надо объяснять, что мне сыграть в той или в иной сцене, из закромов своей души я могу достать практически все....
Наталья Николайчик
"Тайнв звезд",август 2011г.
