- Александр, вы прекрасно выглядите. Я накануне нашей встречи смотрела повтор «Бандитского Петербурга». В последних сериях у вас там, мягко говоря, жутковатый вид.
- Так было задумано, мне специально делали изможденное лицо, капали какое-то средство в глаза, чтобы они слезились и выглядели воспаленными. А в психологическом детективе «Потерявшие солнце» меня вообще никто не узнает.
- Перед театром им. Моссовета сидит черт с позолоченными рогами и копытами, как будто соблазняет публику окунуться в мир чужих страстей и грехов. Не потому ли раньше церковь разрешала хоронить актеров только за оградой кладбища?
- Известно, что в средние века лицедейство было признано не богоугодным делом. Церковь считала, что только она имеет право влиять на души людей. Сцена – это арена для пропаганды идей, не всегда угодных власти. А актер – проводник этих идей, причем никогда не известно, как его слово отзовется в умах зрителей и к каким поступкам – хорошим или плохим – приведет их. Священники видели в актерах соперников, поэтому нежелание хоронить их, как всех, было, вероятно, своего рода местью. Хотя я не уверен, что это правда, а не очередная байка про актерскую жизнь. По крайней мере, вот уже века три, если не больше, выдающихся артистов хоронят на самых престижных кладбищах.
- Бывали в вашей жизни моменты, как у Жоржа Дюруа: нет работы, в кармане – ни гроша и даже не на что опохмелиться? Как выбирались из подобных ловушек?
- Да, такие ситуации случались и не раз в начале творческого пути. Например, в Малом театре моя зарплата была 60 рублей. И как-то удавалось жить на эти деньги. В то время зналась цена куску колбасы, которую ты мог себе позволить только в день получки. Эти радости на примитивно-бытовом уровне привносили в жизнь свой драйв. Когда ты молод, пустые карманы не делают твою жизнь трагичной. Я не помню, чтобы я как-то выкручивался, влезал в долги… просто, когда попадал в финансовый тупик, всегда вмешивался его величество случай. Вся моя жизнь – это череда случайностей. Мне везло, у меня никогда не было длительных простоев в работе.
- А пробовали испытывать судьбу, например, с помощью казино?
- Моя бабушка еще в детстве наказала мне никогда не играть на деньги. Я один раз попробовал и понял, что это не мое. Не потому, что не везло. Рулетка, она, как омут, затягивает. Иногда жизнь подводит тебя к такому рубежу, что стоит сделать один шаг, и неизвестно, чем это может для тебя обернуться. К сожалению, я не во всех ситуациях могу сказать себе стоп, но когда перехожу запретную черту, то делаю это совершенно осознанно.
- На спектакле «Милый друг» я наблюдала за публикой и была удивлена, что ваш Жорж вместо отвращения вызывает прям остапо-бендеровское очарование. Дамочки аж млеют от его цинизма.
- Сильные и удачливые люди всегда нравились и будут нравиться. Жорж становится циником в силу обстоятельств. Его подвели к торту и сказали: не бойся, подойди поближе, здесь много, на, откуси. Никто же не рассчитывал, что он сразу махнет весь торт. А тех, кто мешал ему кушать, он разными способами отодвигал. Такие, как он, вызывают не уважение, а скорее зависть: черт, ну почему я так не могу, вот ведь как надо жить. Если учесть, что Житинкин согласно своей концепции неоднократно перекраивал образ Дюруа – многие сцены и диалоги просто были придуманы – то в пьесе мало что осталось от первоисточника.
- А вам не жаль было расставаться с этим спектаклем?
- Устал я его играть.
- Еще бы, вам в финальной сцене вообще приходилось падать и скатываться в бездну – так ведь можно и шею сломать. Театр хотя бы страхует артистов? И вообще боитесь ли вы смерти?
- А что ее бояться? Она ведь все равно неизбежна. Единственное, не хотелось бы, чтобы это случилось рано. Пугает ведь не сам факт смерти, а ее процесс – будет ли это больно, долго, страшно. А может, все произойдет приятно – кто знает? Тогда какой смысл бояться? Я стараюсь не думать об этом… Актеров страхуют только на съемках кино. В театре мы сами отвечаем за все, что соглашаемся делать. Я не считаю это падение не весть бог каким сложным трюком. Упасть с лошади, которая несется галопом – намного опаснее. У меня были травмы только на фильмах.
- Будь я актером, мне бы тоже надоело играть истории человеческого падения. Но у нас почему-то не ставятся спектакли о восхождении души. Я имею в виду, не как хороший стал еще лучше, а как тот, кто упал на самое дно жизни, пытается подняться. У вас были такие роли?
- Нет. С лету даже не припомню подобной пьесы. Так сложилось, что у нас в России интерес вызывает именно падение во всей его красе, чтобы страх продрал до самых костей. Я сам иногда задаюсь вопросом: почему наш зритель сидит до финала? И все так охвачены действом, что даже испытывают катарсис. А вот многие иностранцы уходят с такого спектакля. Как они объясняют: «Спасибо, но лишних кирпичей мы на душу не хотим». Им нужно что-то легкое, необременительное и обязательно с хэппи-эндом. Они с удовольствием смотрят мюзиклы, и им хорошо.
- Кстати, «Джекил и Хайд» на Западе не удержался и 8 лет.
- Да, потому что это слишком странноватая история. Она заставляет грузиться вопросами: что в человеке истинно – Хайд или Джекил? И почему Джекил погибает в конце концов? Выходит, у нас такое нутро, что если дать ему полную свободу, то оно неминуемо ввергнет нас во зло? Значит, падение неизбежно. И не всегда за ним возможно духовное возвышение… Когда человек достигает вершины и падает, он, как правило, разбивается. Так разбился Высоцкий, Нижинский. В этом, по-моему, и заключается трагичность гениев. Чтобы достичь величия, актеру просто необходимо пройти через все круги ада, иначе ему нечем будет наполнить свои образы на сцене. Если ты живешь ровно и гладко, то откуда возьмешь впечатления, эмоции? У меня дома на стене висит 60 на 80 фотография Аль Пачино. Ему там 42, и он с обгрызанными ногтями, с синяками под глазами, с небритым пропитым лицом. Это какую жизнь надо было вести, чтобы так выглядеть. Но именно из этой порочной жизни он черпал ту энергетику, которую потом выплескивал на экран. Сейчас ему за 60 и он мистер правильный – весь ухоженный, завязавший, играющий со своими малолетними детьми. Вот вам пример того, как можно вернуться живым из ада… Тут очень многое зависит от силы воли. Если упадешь, редко кто протянет руку помощи.
- Вот вы дадите свою руку?
- Не знаю. Смотря кому – это однозначно. Врагам, даже бывшим – никогда. Это касается и личной жизни и творчества.
- Но артисту нельзя быть категоричным, ведь он очень зависим. С такими принципами можно и работы лишиться.
- Ничего, я переживу.
- Как вы справляетесь со стрессом?
- Я подвержен депрессиям. В такие дни никого не хочу видеть. Отключаюсь от мира, вырубаю телефон, лежу на диване и, тупо нажимая кнопочки на телевизионном пульте, гоняю на экране все программы.
- Правда, что как-то на гастролях в Минске из-за вашего депрессняка был отменен спектакль «Сирано де Бержерак»?
- Вас дезинформировали. Мы не возили «Сирано» в Минск.
- Знаете, мне этот спектакль очень помог в жизни. В прошлом году сын обжег лицо, и на этой почве у него начался жуткий комплекс. Он боялся смотреть людям в глаза, чтобы не увидеть их презрения. И тогда я повела его на вашего «Сирано», чтобы он понял: настоящая красота – это талант. Не знаю, были вы в этот вечер в ударе или нет, но что-то с моим парнем произошло, он начал посещать с друзьями кино, кафе, и постепенно его лицо стало приходить в норму.
- Интересную историю вы мне рассказали.
- А у вас были когда-нибудь комплексы по поводу внешности?
- На протяжении многих лет я слышу в свой адрес «роковой мужчина», «секс-символ» и так далее. Это же все бред сивой кобылы, в 40 лет от него уже тошнит, не знаешь куда деться, одно желание – спрятаться под очками, кепкой, чтобы не жужжали в след. Когда это жужжание перерастает во всеобщий гул, хочется заорать: «Але, люди, у вас, что, других тем нет? Или вы больше ничего не видите? Ведь перед вами живой человек, с его проблемами, творчеством!» Но не слышат. И тогда думаешь: да пошли вы все… Буду делать то, что хочу. Так вот, отвечаю на ваш вопрос: у меня масса комплексов.
- Говорят, что вы патологически ревнивы?
- Тема закрыта.
- О'кей, понятно, личная жизнь – табу. Тогда такой вопрос. Как при массе комплексов вы отважились поступить на актерский факультет?
- В старших классах я был оторви и выбрось. Хипповал – у меня были длинные волосы, брюки-клеш, общался со шпаной, курить начал лет с 14. Уроки в школе прогуливал, гонял как сумасшедший на мотоцикле и был счастлив. После 10-го класса нужно было определяться в какой-нибудь институт. Брат хотел, чтобы я, как и он, окончил МАДИ. Я сходил пару раз на подготовительные курсы и понял, что инженером уж точно быть не хочу. Тогда отец в шутку и сказал: «Ну, надо же что-то делать. Попробуй поступить хоть в театральное училище, внешность вроде позволяет». Я отправился в «Щуку», прочитал там какой-то бред из журнала. Меня, естественно, завернули, посоветовали изменить программу, и с новым репертуаром я был принят в «Щепку».
- Вы сразу поняли, что не ошиблись в своем выборе?
- Нет, это произошло, когда я уже стал работать в театре и узнал его изнутри, познакомился с закулисной жизнью. Я был поражен тем, что многие люди – костюмеры, звукорежиссеры, рабочие сцены, о которых никто никогда не узнает, никто не будет им аплодировать и дарить цветы – настолько преданы своему делу, что готовы служить ему за мизерные деньги.
- А не пугало то, что народные артисты, отдав всю свою жизнь театру, в старости умирают в нищете и безвестности.
- Пугает не забвение, а то, что ты физически уже чего-то не сможешь сделать. В «Бедном Марате» уже тяжеловато играть ту часть спектакля, когда моему герою 16 лет. Это неизбежно, что придет мощная молодежь, и ты будешь играть уже не романтического героя, а в другом амплуа. Я не боюсь конкуренции, когда дышат в затылок, это, наоборот, подстегивает.
Мила СЕРОВА
Газета «Театральный курьер» №4 – апрель 2006г.
Рубрика «Крупный план»
